– Маш, я не хочу больше спорить.

Я поняла, что нет никакого смысла говорить, что готова приехать, когда он хочет, что меня ничто не держит в Москве. Он уже всё решил. Но я отказывалась сдаваться.

– Ты же сам не веришь в то, что говоришь… Ты не хочешь этого делать. Что случилось? Объясни мне! – Он говорил как будто по бумажке с пистолетом у виска, словно его заставляли. Голос грустный, а слова снова бьют не хуже кулаков. Я не могла понять, как у него получается произносить все эти нелогичные обвинения и бить в самые чувствительные места, прекрасно зная об этом.

– Я не могу… Так будет лучше… Пока.

Он рассчитывал что-то услышать в ответ, но я бросила трубку. Меня трясло. Если бы в тот момент на голову упал потолок, я бы не заметила. Не могла поверить в его жестокость. Знала, что любит, чувствовала, что говорил против своей воли. Что заставило его принять такое решение? У меня не было ответов.

Мама, глядя на мои слезы, всё поняла без слов.

На дальнейшие разговоры не было сил. На следующий день меня ждали в офисе, и я не могла не явиться после двухнедельного отсутствия. Хотя, конечно, могла, если бы поставила на первое место себя, а не корпоративные ценности.

Я не сомневалась в чувствах Матвея, и снова недоумевала, как он мог быть таким жестоким. Новая ссора подкосила меня, хотя я ещё не оклемалась после прошлой. Он всё решал за нас, за меня. Сначала решил, что я перееду к ним жить, не считая нужным ни поинтересоваться, как я это вижу, ни сделать предложение – просто поставил перед фактом, считая само собой разумеющимся. Потом сам решил, что мы расстаемся, не посчитав нужным дать вразумительные объяснения. Обвинения в адрес родителей, подозрения, что заберу ребенка и вернусь в Москву – всё звучало как бред сумасшедшего. Хотелось, чтобы это всё оказалось кошмарным сном, но я понимала, что всё происходит наяву. Проплакав полчаса, приняла успокоительные и легла спать. Хотя это сложно назвать сном, до звонка будильника я находилась в пограничном состоянии, когда непонятно, спал ли ты вообще. В груди всё болело. Телефон молчал. Один звонок – и всё закончилось. Я не понимала, как можно отказаться от человека, которого любишь, но Матвей, видимо, был способен на всё.

Первая неделя прошла на успокоительных и алкоголе. По утрам и днем принимала седативные препараты, чтобы не реветь в офисе, а вечерами пила водку под четким родительским контролем. Я напивалась до состояния, чтобы провалиться в спасительный сон без сновидений, но без похмелья на утро. Качественный крепкий алкоголь хорошо справлялся с задачей. Я выбрала самый популярный способ справиться с душевной болью. Тогда я не знала, что душевную боль следует лечить не только успокоительными, но и обезболивающими. Разбитое сердце болит как сломанные кости, для психики это равнозначно смерти близкого человека. Очевидно, Габриэль Гарсиа Маркес не на ровном месте придумал фразу, что самую большую боль нам приносит тот же человек, кто способен доставить самое большое счастье. Какая ирония, что моё сердце разбил тот, кто профессионально погружает в сон, чтобы пациент не чувствовал боли. Мне даже местной анестезии не досталось.

Контролируемый запой кончился через неделю, когда я поймала первый в жизни «вертолет». Поняла, что дальше нужно справляться без поддержки зеленого змия. Но в первый же день провозглашенного сухого закона я сорвалась – Матвей изменил статус в социальной сети. Теперь в графе «Семейное положение» стояли слова «без пары». Несмотря на боль и обиду, я не теряла надежды, что мы можем помириться, и верила в силу наших чувств. Но действия Матвея не оставляли сомнений: он и тут принял решение за нас обоих. Вслед за последовательными ухаживаниями и «выпиской» меня из России он также последовательно удалял меня из своей жизни. Вместе со статусом с его страницы исчезли наши немногочисленные фотографии из Диснейленда и Майами. Я мечтала о разговоре и надеялась, что всё ещё можно исправить.

Через две недели новости пестрели трагичными сообщениями: в Египте разбился самолет с российскими туристами. Сотни людей потеряли близких. На фоне смерти все остальные проблемы выглядели абсолютно решаемыми, а наша ссора не стоила и выеденного яйца. Я не сомневалась, что Матвей видел новости и тоже переосмыслил произошедшее. Мы живы, мы любим друг друга, всё можно исправить. Я отправила ему голосовое с извинениями, сказала, что скучаю и как глупо ссориться, когда жизнь может в любой момент оборваться. Умоляла поговорить со мной.

Но он даже не прослушал.

Глава 39. Волк в овечьей шкуре

Горе и скорбь стали моими постоянными спутниками. Я старалась не смотреть лишний раз на себя в зеркало. Отчасти, мне было все равно. Отчасти, внимательный взгляд самой себе в глаза ворошил воспоминания, и меня накрывало чувство собственной никчемности и бесполезности, убивая остатки желания жить. Любые прикосновения к коже тоже причиняли боль.

Если накануне не засыпала в слезах, то утром получалось накраситься на работу. Я выполняла бесполезный ритуал на автомате для соблюдения социальных условностей. Настроение не менялось неделями: нет такой косметики, которая нарисует счастье и блеск в глазах.

– Машенька, не делай такое несчастное лицо, – взмолилась мама, провожая меня как-то утром. Я не знаю, каково им было наблюдать за мной в таком состоянии. Всю жизнь они оберегали меня от любых проблем, несчастий и неприятия миром, но оказались бессильны перед предательством. Возможно, не защищай они меня так от всего подряд в юности, я бы получила опыт разбитого сердца и отвержения раньше, но в силу подросткового возраста перенесла бы это легче. Но в двадцать шесть лет я на полной скорости влетела в бетонную стену.

– У меня нет другого лица, мам, – хотелось добавить: «Не нравится – не смотри», но сдержалась. У меня не было сил, чтобы выглядеть менее несчастной для того, чтобы кому-то стало удобнее. Я не сомневалась, что никогда не соберу своё сердце обратно, и проживу так всю жизнь.

Слезы стали обычным делом. Я не представляла, что можно столько плакать. Однажды полтора часа без перерыва ревела в папиных объятиях. Грудь разрывалась от боли, хотелось кричать, но я не могла. Несмотря на крепкие руки папы не было такой силы, которая могла бы меня успокоить. Остатками сознания удивлялась, как физиологически возможно столько плакать, не останавливаясь даже на пару секунд. Только из-за боли в животе этот водопад прекращался – мышцы болели от такого напряжения, давили на желудок и провоцировали рвоту.

Каждый вечер я ложилась спать с надеждой никогда не проснуться. Чтобы ночью у меня остановилось сердце. Не понимала, почему оно продолжало биться. Боль в груди физически ощущалась больше всего моего тела, и я не понимала, как организм это переносит, почему он продолжает функционировать.

Мысли о Матвее, надежды, воспоминания – последнее, о чем я думала перед сном и первое, что приходило на ум с утра. Посередине сон, спасительная кома, в которой ничего не происходило, я ничего не чувствовала, но там я могла быть с ним, если он приснится. Но просыпаться после таких снов было ещё сложнее. Часто я переворачивалась на другой бок и снова закрывала глаза. Мне было всего двадцать шесть, и я не видела никакого смысла впереди. Казалось, эта дыра в груди, невидимая взгляду, но раздирающе болезненная внутри, никогда не затянется. Не верила, что буду снова улыбаться, радоваться и смеяться. И уж точно больше никогда не полюблю, никому не поверю и не подпущу к себе. Без любви жить проще, всё равно для неё в моем сердце не было места. Душа болела от предательства и вранья. От невозможности разделить эти эмоции и переживания с ним, потому что он и был причиной всего. Чувство брошенности и покинутости сопровождало меня тенью и отравляло сознание. Я чувствовала себя никому не нужной. Себе я была не нужна тем более. Не получалось не думать, что никто не полюбит меня так, как он. Я не сомневалась, что проведу всю жизнь в одиночестве.